01.02.2013

Чужая память. Фотолетопись рода

Это было в середине 1990-х. В ожидавшую планового сноса полуразрушенную пятиэтажку на окраине Москвы я забрёл с бытовой целью — искал более-менее неповреждённую комнатную дверь, дабы снять её и приспособить для дачных нужд.

Покинутый выселившимися обитателями и готовящийся лечь под бульдозер дом выглядел так, как выглядят все подобные здания — тоскливо, сиротливо и печально. Его ещё не успели ободрать догола: на кухнях уцелели старинные двухпудовые чугунные мойки, кое-где под потолками остались брошенные хозяевами люстры, в нескольких квартирах сохранились вполне приличные паркетные полы. Но все оконные стёкла были уже старательно выбиты, и по звонким от эха опустевшим комнатам с тихим шуршанием перепархивали влекомые сквозняками обрывки газет и обоев.

Не найдя того, что искал, я собрался было уходить — как вдруг, случайно заглянув через открытую входную дверь в одну из квартир, увидел нечто необычное: на подоконнике лежал старый фотоальбом.

Тот, кто его оставил, действовал явно с умыслом. Фотоальбом не был брошен, как попало, а помещался на видном месте — так, чтобы его заметили, и лежал не прямо на пыльном подоконнике, а на заботливо подстеленном листе обёрточной бумаги.

Соображения здравого смысла (зачем мне нужен чужой семейный фотоальбом?) отступили перед любопытством. Немного помешкав, я положил находку в полиэтиленовый пакет и прихватил с собой.

Вопреки ожиданиям, фотографий в альбоме оказалось много — так много, что на просмотр ушёл целый день. Переворачивая тяжёлые картонные листы-пластины и вглядываясь в изображения, я ловил себя на том, что испытываю очень странное ощущение — не то чтобы подглядываю в замочную скважину, но словно бы в упор и бесцеремонно разглядываю давно исчезнувший уклад посторонней частной жизни. Извиняло меня только одно соображение: владелец альбома почему-то не захотел его увезти и сохранить, но сделал всё, чтобы альбом уцелел и попал в чужие руки.

Никого из запечатлённых на фотографиях людей я, конечно же, не знал и никогда не встречал. Тем более что сразу бросилась в глаза характерная деталь: в альбоме не было не только новейших современных снимков, но не было и фотографий относительно недавнего прошлого, т. е. 1960-1970-х годов. Самые поздние по времени фотографии датировались серединой 1950-х годов, о чём ясно говорили карандашные пометки на оборотах. Самые ранние фотографии относились к последней трети XIX столетия. И ни на одной фотокарточке не нашлось ни имён, ни фамилий — то ли их целенаправленно стёрли, то ли намеренно не надписывали.

Род, фотографическую летопись которого я разглядывал, был, вне всяких сомнений, незнатный — видимо, мещанский, торгово-купеческий или мастеровой. На самых старых снимках солидные прадедушки, прочно поместившись на жёстких стульях, строго глядели в объектив фотокамеры, а слева и чуть позади, чинно положив правые руки на плечи супругов, стояли такие же солидные прабабушки. Их добротные скромные одежды говорили об относительном достатке, но едва ли о богатстве. Правильные и чистые, но простоватые черты наружности доказывали простонародное происхождение. Напряжённо-скованные позы показывали стеснительность. Не затуманенные мечтами и мыслями взгляды свидетельствовали о невысокой образованности.

На одном из более поздних снимков начала прошлого века запечатлелся молодой бравого вида мужчина с лихо закрученными усами, облачённый в мундир унтер-офицера русской армии — судя по знакам различия на погонах, состоявший в чине фельдфебеля.

Далее следовали целые серии семейных фотографий в интерьерах, различавшиеся только количеством прибавлений в семействах — младших карапузов родители держали на руках, старшие дети выстраивались по росту. Внешнее сходство, а стало быть, и кровное родство всех этих людей были видны невооружённым глазом; но кто они — члены одного многодетного семейства или представители разных ветвей многолюдного родственного клана — об этом оставалось только догадываться.

Как и положено, далее шли фотографии двадцатых и тридцатых годов, фотографии военной и послевоенной поры... Многие лица на них более уже не встречались, а в те лица, что встречались, приходилось вглядываться всё напряжённее — их обладатели старели.

С предпоследней страницы альбома, со снимка, помеченного февралём 1954 года, смотрел тот самый унтер-офицер с лихо закрученными когда-то усами. Но теперь он был стар, безус, почти лыс, одет в потрёпанный пиджачок, от бравой выправки не осталось и следа, а в широко открытых глазах читалась одна только бесконечная усталость...

Что заставило владельца-наследника бросить семейный фотоальбом в оставленной квартире? Не знаю. Можно было бы осудить этого неизвестного человека за проявленное таким образом неуважение к памяти предков. Но я не спешу его осуждать. Не исключено, что этим — наверняка молодым — человеком руководило желание развязаться с памятью об эпохе, в которую он не жил, о которой не имел ни малейшего представления и к которой не питал никакого интереса. Желание не похвальное, но и не преступное. Не все люди одинаково относятся к прошлому. Многие, кто привык жить одним сегодняшним днём, склонны считать прошлое и память о нём ненужной обузой.

Ни хранить, ни выбрасывать альбом я не стал. Отнёс его в тот же дом, где нашёл. Ту самую квартиру, конечно, не запомнил. Оставил его в первой попавшейся пустующей квартире, на видном месте, на подоконнике. А через две недели дом снесли, и о дальнейшей судьбе фотолетописи неведомого рода я более ничего не знаю.

Андрей Кротков

Источники:

1. superstyle.ru